В основе всех исторических представлений Ницше лежит определенная мыслительная схе¬ма: предположение, будто бы мы можем обла¬дать, или даже уже обладаем неким тотальным знанием о ходе истории человечества; будто бы нам досконально знакома наша собственная эпоха и потому мы способны знать, что нынче своевременно, а что нет; и будто бы мы даже способны целиком охватить взором будущее, планировать его и усматривать в нем нечто же¬лательное или нежелательное. Эта мыслительная схема далеко не есть нечто само собой разуме¬ющееся или — еще менее — естественное. Боль¬шая часть человечества прекрасно обходилась без истории: люди жили вне ее, целиком в на¬стоящем, словно в вечности, словно все всегда было и будет точно так же, как сегодня; они не задавались вопросами и не сомневались, что са¬ми принадлежат к размеренному круговороту явлений. Откуда же могла взяться эта новая, столь возбуждающая человека мысль, в зависи-мости от обстоятельств способная наполнять его чувством невыносимого бессилия или, наобо¬рот, сознанием сверхъестественной власти над ходом вещей?
Мысль эта христианского происхождения. Именно христианство со всей строгостью наста¬ивало на том, что все в истории человечества со¬вершается только один раз: творение, грехопа¬дение, воплощение Сына Божия, конец света, Страшный Суд. Христианству известен ход ми¬ровой истории в целом, и потому эмпирическую историю оно воспринимает не как цепь случай¬ных событий, не как безразличное изменение, но как звено иной цепи — сверхчувственной, це¬лесообразной истории. А потому эмпирическая история проникнута для него глубоким смыс¬лом; и кроме того, в каждый ее момент в ней решается судьба отдельного человека - спасение или гибель его души.
Христианская историческая мысль превра¬тилась в философию истории — светскую пауку о специфическом предмете — "всеобщей", "то¬тальной" истории. Из этой христианской мысли произошли Гердер, Кант, Фихте, Гегель и Маркс, а вместе с ними и Ницше. Сам характер их мышления определяется видением историче¬ского целого как единой общей картины; все они осознают современную им эпоху как некую строго определенную точку в общем ходе исто¬рии — и всегда именно как кризисную точку, как решающий поворотный пункт. Все они склонны были облюбовать где-нибудь в прошлом некую вершину, исток всего благотворного в развитии человечества, а затем уповать на возможное воз¬вращение к нему в своем собственном настоя¬щем. Глобальная модель исторического процес¬са у всех у них одна и та же: вначале все было хорошо, но затем правильный, здоровый ход ве¬щей был вдруг нарушен, сбит и извращен; в ис¬торию проникло зло — то ли преступление, то ли какая-то зараза, разрушительный яд, начав¬ший отчуждать человека от самого себя; и вот теперь, именно в нашу эпоху, нужно все это ис-править, восстановить и возродить истинного человека и истинный ход вещей. Правда, содер¬жание этих категорий у разных мыслителей раз¬лично, но сами они постоянно повторяются в одном и том же виде.
Для Ницше эта вершина человеческого раз¬вития находится в досократовской Греции, он видит ее сквозь века в таком же золотом ореоле, в каком христианин различает за текстами Евангелий сияющую полноту времен. Лишь вернувшись, насколько это возможно, к грекам трагической эпохи, можем мы достичь нашей истины и нашей действительности. Более поз¬дняя эпоха — античная классика — уже подто¬чена изнутри теми самыми ядами, которые за¬тем будут собраны, настояны и предложены че¬ловечеству в виде христианства (XVII, 306) и приведут мир к крушению, продолжающемуся вот уже два тысячелетия и достигшему сегодня своей низшей точки, так что как раз теперь-то и должно начаться обратное движение — вверх.
Сама по себе универсальность и не допуска¬ющая возражений безусловность этого знания (несмотря на конкретное изменение его содер¬жания) — христианского происхождения; одна¬ко в случае Ницше дело обстоит не так просто: он как будто поглощен своим глобальным ви¬дением истории, уверен в его абсолютной досто¬верности; и в то же время не может не сознавать его относительности. В самом деле то, что од¬нажды было метафизическим сознанием бытия и в качестве такового было наделено глубочай¬шим смыслом, утрачивает свою достоверность, представ в виде знания. Новое метафизическое сознание Ницше в соединении с его критиче¬ской научностью разрушает и его собственное, и всякое другое цельное мировоззрение, ибо знает, что ничего цельного нет, а есть лишь веч-ное становление; самый вопрос о смысле есть уже отпадение от истины; целое остается по ту сторону смысла и бессмысленности; даже все¬ленной как целого, как чего-то единого не су¬ществует. Всемирная история с точки зрения христианства - единый и единственный процесс выбора и решения, имеющий сверхъестествен¬ное происхождение; с точки зрения философии истории — единый во всем своем многообразии процесс развития единого духа, — у Ницше утрачивает и цельность и единство, превращаясь в опытную мастерскую, лабораторию человече¬ских типов: "История есть большая опытная ма¬стерская" (XIII, 32). "Человечество не только не прогрессирует, оно даже не существует. Общая картина человечества — что-то вроде чудовищ¬ной экспериментальной фабрики, где кое-что удается... и несказанно многое не удается" (XV, 204). А это означает, что общий взгляд на ис¬торию полностью переменился. Христианские мотивы, когда-то двигавшие Ницше, привели его в конце концов к упразднению самой идеи единства, на место которого встало Ничто, а с ним и мысль о вечном возвращении.
Когда всемирная история превращается в экспериментальную мастерскую, единство уни¬версального развития из нее, конечно, исчезает, но общие необходимые закономерности процес¬са остаются: они доступны нашему познанию путем наблюдения и сопоставления происхо¬дивших до сих пор незапланированных экспе¬риментов. Вооружившись знанием, что история есть всего-навсего опытная лаборатория, Ницше делает второй шаг и приходит к полностью не¬христианской мысли: он задается на сей раз вопросом не о природе целого, а о том, как им управлять. Если для христианства общий ход истории был предопределен заранее и нерешен¬ным оставался для каждого отдельного индиви¬да лишь вопрос о спасении его собственной ду¬ши, то для Ницше под вопросом оказывается направление общего процесса: в какую сторону он пойдет, будет зависеть от воли и активности человека. Гегель еще отказывался ставить воп¬рос о будущем; Маркс призывал ускорить на¬ступление того, что и так должно было насту¬пить в силу необходимости, о чем, как ему ка¬залось, неопровержимо свидетельствовала его наука; но Ницше разглядел в будущем ужасней¬шую опасность: человек может погибнуть, мо¬жет снова стать обезьяной, если в последний мо¬мент ему не удастся решительно изменить на¬правление истории. Однако такой радикальный поворот возможен, согласно Ницше, лишь при условии познания целого в рамках нового ми¬ровоззрения, благодаря сознательному и плано¬мерному выведению породы высшего человека. На место Бога-Творца, направляющего ход ис¬тории, становится человек — творческая лич¬ность, берущий в свои руки историю как Целое и планирующий ее дальнейшее движение.
Против принципиальной возможности уни¬версального знания и вытекающей из нее воз¬можности планирования вселенской истории нельзя не привести следующие критические воз¬ражения:

1. Всемирно-историческое универсальное знание невозможно, ибо мы можем знать нечто в целом, но никогда не знаем само целое. Всякий набросок целого есть лишь гипотеза; мы при¬меряем к ней различные данные о познаваемой действительности — так получаются перспекти¬вы и линии упорядоченной взаимосвязи исто¬рических феноменов, если данные к нашей ги¬потезе целого подходят, а если не подходят, то возникают все новые вопросы, не имеющие от¬ветов перед лицом исторической бесконечности. Но фиксирующееся универсальное знание будет не только всегда неистинным, — оно уменьшит достоверность действительно познаваемого, по¬жертвует им ради ложной завершенности, ради наслаждения, которое испытывают воображение и рассудок от сознания фальшивой полноты знания, в которой они могут, наконец, успоко¬иться.
Точно так же и всякая цельная картина эпо¬хи есть всего лишь конструкция — конечно, на¬полненная смыслом и до некоторой степени разъясняющая суть вещей, — но никогда не мо¬жет быть знанием о сущности и обо всей бес¬конечной действительности некоего времени в целом. Всякое знание об эпохе ограничено дей¬ствительностью — теми ее фактами, которые ему не соответствуют.
Всякое знание чего-либо, в том числе и зна¬ние хода нашей истории, чтобы оставаться ис¬тинным, не должно утрачивать сознание некоего основного отношения всего нашего бытия. Ис¬точник нашего бытия и нашей жизни — нечто Объемлющее, которое само никогда не стано¬вится предметом. Когда нам кажется, что мы по¬стигли исторический процесс в целом, сделав его объектом познания, и теперь, наконец, име¬ем перед глазами то, в чем и в силу чего мы существуем, обнаруживается, что мы утратили наше бытие внутри этого Объемлющего, в ко¬тором и из которого мы живем и в котором од¬ном только и может совершаться ограничение и опредмечивание вещей — их превращение в объекты познания. Характерно, что и Ницше, говоря об истории, то и дело увязает и не идет дальше энергичных заявлений, смелых оценок и резких высказываний, или запутывается в психологических аналогиях, большей частью негативного характера. Всякий раз, как ему ка-жется, что он уже знает, что такое человек, ис¬тория, что такое "Я сам" как целое, почва уходит у него из-под ног, он утрачивает Объемлющее, а с ним — источник и суть.
Так и о христианстве как колоссальном ис¬торическом феномене невозможно знать, что это такое в целом. Всякое знание подходит к сво¬ему предмету либо снаружи — и тогда не замечает внутренних экзистенциальных жизненных сил, ограничиваясь поверхностными психоло¬гическими констатациями, сопоставлениями и перестановками; либо изнутри — как видит хри¬стианство верующий и ведущий христианскую жизнь человек — и тогда знание, находясь в Объемлющем, всегда будет направлено лишь на отдельные аспекты феномена. Ложный подход к истории влечет за собой неизбежные искажения: по истечении одного-двух столетий всякий ис¬торик берется исследовать духовное явление прошлого как цельный, доступный знанию предмет, а ведь в действительности такое явле¬ние остается самим собой лишь существуя в единстве знания и бытия; так, когда принима¬ются рассуждать о сущности христианства, либо сводят все дело, сами того не замечая, к неоп-ределенным обобщениям, либо рассматривают конкретные частности, сами по себе отнюдь не составляющие сущности.

2. Деятельность, планирующая устройство всемирно-исторического целого, также невоз¬можна, ибо она предполагает, что это целое уже стало объектом познания. Ницше, правда, знает, что такого познания пока не существует, однако считает его в принципе возможным: "Во всяком случае, если человечество, взявшись сознатель¬но управлять совокупностью исторических про¬цессов, не захочет само себя погубить, ему не¬обходимо прежде овладеть знанием, превосходя¬щим все до сих пор постигнутое, знанием ус¬ловий развития культуры, которое послужит на¬учной основой для экуменических (вселенских) целей" (II, 43). В конце концов, Ницше со¬вершенно забывает о том, что в настоящий мо¬мент такое знание фактически невозможно. Чего он никогда не сознавал, так это принципиальной невозможности такого знания, ибо все, что познается, всегда есть ограниченная, оконченная часть, которая объемлется никогда не позна-ваемым Целым. Всякое действие всегда влекло за собой, помимо намеченных, и такие по-следствия, о которых никто не думал и которых никто бы не пожелал. Оно всегда остается дей¬ствием внутри объемлющего его Целого — не¬прерывно идущего исторического процесса; на¬правлять ход Целого, или влиять на него ко¬нечному действию не дано никогда. Стремясь к достижению конечных целей в пределах ко¬нечных, и потому замкнутых целостностей, я могу располагать определенным и достоверным знанием, которое позволит мне с помощью из¬вестных устройств, приложив известные усилия и проделав определенные операции, достичь, че¬го я хочу. Что же касается Целого, то если мне вообще удастся составить о нем хоть какое-то представление, я буду опираться на иллюзорное знание и с помощью извращенных научных ме¬тодов производить над неопределенными со¬держаниями некие мне самому смутно по¬нятные операции, не имеющие никакого от¬ношения к действительности, так что результа¬ты моей деятельности будут противоположны, или во всяком случае, весьма далеки от задуман¬ных.
Правильного мирового устройства, по край¬ней мере, хоть сколько-нибудь устойчивого и за¬вершенного, тоже не бывает: все "правильное" есть по отношению к Целому лишь путь, и от¬крывается он только тому, кто уже идет по нему, причем открывается как нечто такое, что никак не могло быть названо "правильным" вначале.
Стремление сделать Целое содержанием во¬ли превращает Объемлющее в конечное и делает целью то, что именно сделавшись целью пере¬стает существовать и теряет свой смысл.
Какой удивительный контраст между серьез¬ностью вопроса, когда он действительно направ¬лен на историческое Целое и будущее во всей его полноте, и несерьезностью "тотального", универ¬сального знания, рассыпающегося в прах перед лицом любой критической науки; смехотворной несерьезностью планирования и управления, влияние которых на ход вещей определяют со¬всем иные силы, а отнюдь не сам "планирую¬щий".
Всякий раз, как я напрягаюсь познать Целое и обосновываю свои действия ходом мировой истории, я ухожу в сторону от того, что дейст¬вительно можно было бы сделать. Ослепленный заблуждением, я лишаю себя настоящего, будь то — в познании — ради прошлого, или — в де¬ятельности — ради будущего, но в обоих случаях я жертвую действительным ради мнимого, не прожитого и никогда не осуществленного. Чело¬век, желающий оставаться верным действитель¬ности, должен делать здесь и теперь то, что пра-вильно и истинно, а не выводить свое "Здесь и Теперь" из чего-то иного — из своей цели. Правда, вся человеческая жизнь — своего рода средство к осуществлению плана и цели. Но на¬сколько далеко простирается воздействие пла¬нирующей воли? Это зависит от ситуации и от знания: насколько критично и методично зна¬ние, насколько отвечает реальности наше пред¬ставление о ситуации, настолько истинно будет направление нашей воли с ее планами. Тогда и ситуация, и наше знание будут укорененными в Объемлющем, которое остается, или может ос¬таваться, вечно настоящим, ибо оно движет все насущное бытие и должно вести за собой всякое хотение, делание, все планы и поступки, если они субстанциальны по своему характеру. А это означает вот что: суть не в мировой истории, которую никому не дано постичь, суть в нынеш¬ней — "здесь и теперь" — историчности; для ме¬ня важно, чем я действительно становлюсь, кого встречаю, кого люблю, в какой конкретной за¬даче нахожу свое призвание, каким представляю себе человека и его сущность, что за человече¬ское сообщество меня окружает, какому пароду и отечеству принадлежу, и, наконец, как во всем этом я ощущаю само бытие и каким становится в действительности мое отношение к трансцен¬денции, к вечности, и как является мне Ни¬что.
Человек существующий, экзистирующий должен со знанием дела вступать в ход вещей, в котором он становится самим собой; конечно, он ничто перед лицом трансценденции, но са¬мостоятельное существо перед лицом мирового бытия, которое желает во что бы то ни стало уни¬зить его до простого средства; в том числе и пе¬ред лицом будущего, ибо будущее принимает определенный облик и дается лишь тому, что обладает реальной сущностью. Абсолютная ми¬ровая история и управление Целым — будь то в мыслях или в кажущейся целесообразной де¬ятельности — лишает человека его возможной сущности, заставляя его вступить на зыбкую по¬чву нереальности.
Правда, мыслящий человек не боится без¬дны и отважно бросается в нее, но ни в каком ином месте ему не найти ни дна, ни берега, ни опоры — ни в мире будущего, ни в иных далях; почву под ногами он обретает лишь в своем на¬стоящем, перед лицом трансценденции, если окажется в состоянии жить из глубинной своей сердцевины.
Конечно, и отвага необходима человеку: дали влекут его, и он должен бесстрашно ввериться безграничному пространству возможного; но тут он сам решает свою судьбу: потеряет ли он себя здесь перед лицом Ничто, которое принудит его сперва к отчаянию, а потом к фанатизму, или найдет себя перед лицом трансценденции, кото¬рая позволит ему устоять и сделаться свобод¬ным.
Всемирно-историческое мышление, которое, абсолютизируясь, превращается в тотальное знание, словно туман окутало собою нашу дей¬ствительность. Этим туманом покрыты обшир¬ные области современной мысли. Нужно хоро¬шенько встряхнуться, чтобы освободиться от гнетущего покрова. Однако представить-то себе такое освобождение нетрудно, трудно его осуще¬ствить.
Ницше, а вместе с ним и современный че¬ловек не живет больше связью с Единым, ко¬торое есть Бог, но существует как бы в состоя¬нии свободного падения, связанный лишь пу¬теводной нитью христианского единства чело¬веческой истории; он падает навстречу лишен¬ному трансценденции Единству, которое сос¬тавляют этот мир и история человечества, и лишь по мере своего падения обречен вместе с Ницше узнать, что это всемирная имманент¬ность вовсе не существует как нечто единое. Единство распадается, и случай становится по¬следней инстанцией, хаос — подлинной дейст¬вительностью, фанатизм — единственной опо¬рой, лишь бы схватиться хоть за что-нибудь; вселенское Целое предстает экспериментальной мастерской, и человек, обманывая самого себя, принимается планировать это Целое, но в глу¬бине души не может не сознавать обмана — и вот все выше, все мощнее подымается Ниги¬лизм.