а) Кто такой Иисус?
Ницше отвечает: некий человеческий тип, которому нужно дать психологическую характе¬ристику.
Иисус несет в мир новую жизненную прак¬тику, а не новое знание, перемену жизни, а не новую веру (VIII, 259). Им руководит "глубин¬ный инстинкт", указывающий, "как должно жить, чтобы ощущать себя "на небесах", чтобы ощущать себя "вечным" (VIII, 259). То "блажен¬ство", которым жил Иисус, которого он достиг своей жизненной практикой, есть "психологиче¬ская реальность спасения" (VIII, 259).
Это блаженство заключается в том, чтобы "чувствовать себя дома в том мире, который не властна потревожить никакая реальность — в мире внутреннем" (VIII, 253). Иисус говорит только о нем: "жизнь" или "истина" или "свет" — этими словами он обозначает глубину внутрен¬него мира; все остальное — вся реальность, вся природа, сам язык — ценны для него лишь как символы, знаки в сравнении, в притче" (VIII, 257). В предельно краткой форме это звучит у Ницше так: "Блаженство — единственная реальность; все остальное — знаки, чтобы говорить о ней" (VIII, 258). Все, существующее предметно, — мир, вещи — не более как "материал для прит¬чи". Да, ни одно слово не понимается буквально, "но подобному антиреалисту это не только не мешает, а составляет главное условие, без кото¬рого он вообще не может говорить" (VIII, 257). Вот почему не может быть никакого учения Иисуса, не говоря уж о каком-то однозначном и твердом учении: "Эту веру в принципе нельзя сформулировать: она живет и сопротивляется любой формуле" (VIII, 256).
Но как проявляется в слове и деле принци¬пиальная установка на эту "истинную жизнь", эту "вечную жизнь", которая не "обещается" в пророчестве, а "существует здесь и теперь"?
Когда блаженный произносит слово, всякая однозначность обречена потонуть в символиче¬ских образах и притчах. "Благая весть состоит в том, что нет больше противоположностей" (VIII, 256), то есть кончаются и исчезают все разли¬чия. Иисус у Ницше говорит так, словно не су¬ществует более ничего, что мы мыслим, восп¬ринимаем и познаем как бытие, как сущее — в силу того, что оно различно, противопоставлено и тем самым определено.
А дело блаженного проявляется в том, что он проходит мимо мира, или сквозь мир, не позво¬ляя ему себя затронуть. Какие же следствия дол¬жны проистечь из подобной установки? Вот как выводит их Ницше.
Первая, с необходимостью следующая отсю¬да заповедь: никогда ничему не противиться! Ничему не говорить "нет", всему говорить "да". Именно такую установку Иисус называет любо¬вью. Его "жизнь в любви, без исключений, без дистанции" (VIII, 252) означает, что для него все равно близко. Он не делает "различия между чу жими и своими, между иудеями и не-иудеями" (VIII, 258). Это неизбирательная любовь ко вся¬кому ближнему, к тому, кто случайно оказался сейчас рядом. Такая любовь действительно "ни¬кого не презирает".
Но это непротивление любви не ограничи¬вается тем, что игнорирует всякие различия. Христианин нс борется — не борется даже тогда, когда его собственная жизнь под угрозой. "По¬добная вера не гневается, не осуждает, не защи¬щается, она не "приносит меча". Христианин "не противится тому, кто держит против него зло, ни словом, ни в сердце своем" (VIII, 258). Он не вступает в борьбу ни при каких обстоятель¬ствах, и потому "не показывается в судах и ни против кого не свидетельствует ("Не клянись!")" (VIII, 258).
Но если поколеблено в своих основах все различающее, деятельное отношение человека к миру, если то, что он привык звать действитель¬ностью, оказалось лишь зыбкой символикой, существующей для того, чтобы говорить с ее по¬мощью о подлинной действительности — о внутреннем блаженстве, тогда неизбежно и второе следствие, о котором Ницше говорит так: "Подобная символика par excellence стоит за пределами всякой религии, всех культовых по¬нятий, всякой истории, всех книг, всех ис¬кусств". "Знание" и "мудрость" Иисуса заключа¬ются как раз в полнейшем неведении того, что такие вещи вообще бывают" (VIII, 257). "С куль¬турой он не знаком даже понаслышке... и потому ему нет нужды даже отрицать ее... То же самое относится и к государству, к труду, к войне — он никогда с ними не сталкивался, и потому не имел причины отрицать "мир"... Ибо отрицать что бы то ни было для него решительно не¬возможно..." (VIII, 257). А поскольку нет больше никаких противоположностей, то нет и "понятий вины и возмездия. Грех и вообще всякое пред¬полагающее дистанцию отношение между Богом и человеком отменено начисто" (VIII, 258).
А после того, как вся мировая действитель¬ность растаяла, как мираж, становится — третье следствие — недействительной и смерть. "В Евангелии начисто отсутствует понятие естест¬венной смерти: смерть не мост, не переход — ее просто нет, ибо она принадлежит иному, нере¬альному, призрачному миру. Время, физическая жизнь с ее кризисами просто не существует для проповедников "благой вести"..." (VIII, 260).
Своей смертью Иисус подтвердил блаженст¬во своей жизненной практики: "Этот "благовест-ник" умер, как жил: не ради "искупления людей", но для того, чтобы показать, как нужно жить". Именно так "ведет он себя перед судьями... ведет себя на кресте. Он не сопротивляется, не отста¬ивает свои права... Он просит, страдает, он любит тех, кто причиняет ему зло, — он с ними и в них". И это принципиальная установка: "Не за-щищаться, не гневаться, не возлагать на кого-то ответственность... не противиться даже и злому — любить его..." (VIII, 261).
Характеризуя таким образом жизненную практику Иисуса, Ницше тем самым показыва¬ет одну из принципиальных возможностей че¬ловеческого бытия вообще. Он ставит вопросы так: что за люди, какого типа люди способны из¬брать себе такой путь? какого рода человеком должен был быть Иисус? Подобные вопросы Ницше называет вопросами о физиологических условиях. И вот как он отвечает.
"Крайняя восприимчивость к страданию и раздражению, словно кричащая всему на свете "Не тронь меня!", не выносящая малейшего прикосновения, ибо слишком глубоко его вос¬принимает", приводит к инстинктивной нена-висти к реальности. "Крайняя восприимчивость к страданию и раздражению ощущает всякое сопротивление как совершенно непереносимое неудовольствие; единственное блаженство (удо¬вольствие) заключается для нее в том, чтобы ничему больше не противиться", и потому она чисто инстинктивно исключает всякое отвра¬щение, всякую вражду: "единственной, пос¬ледней жизненной возможностью остается для нее любовь". Эту безграничную восприимчи¬вость к страданию и раздражению Ницше на¬зывает "физиологической реальностью" (VIII, 253).
В этом контексте вполне закономерна изве¬стная характеристика, которую Ницше дает Иисусу: "Подобная смесь возвышенного, боль¬ного и младенческого обладает хватающим за душу обаянием" (VIII, 255). Ему смешно, что Иисуса порой называют героем или гением. "Любой физиолог, строго говоря, употребил бы здесь совсем другое слово — слово "идиот"..." (VIII, 252). Слово "идиот" Ницше понимает при этом точно в том же смысле, в каком Достоев¬ский называл "идиотом" своего князя Мышкина3 .
Все, что усматривает Ницше в Иисусе, есть разновидность того, что сам он определяет как декаданс, с тем единственным исключением, что это декаданс не фальшивый, не насквозь изо¬лгавшийся; все же прочие черты декаданса как формы гибнущей жизни здесь налицо во всей своей выразительности. К ним принадлежит и "инстинкт, обрекающий их на действия, заведо¬мо наживающие им врагов в лице всех власть имущих — они сами создают себе своих пала¬чей; инстинкт воли к ничто" (XV, 185). Так по¬ступал Иисус — и умер на кресте.
Поистине удивительный портрет Иисуса ри¬сует нам Ницше. И при том столь наглядный, столь убедительный в своей завершенной цель¬ности. Возникает только один вопрос: соответ¬ствует ли он хоть сколько-нибудь исторической реальности? Ницше отвечает так.
Евангелия не дают нам определенной и од¬нозначной картины. Облик реального Иисуса приходится восстанавливать при помощи дога¬док и критического анализа. С точки зрения Ницше, в Евангелиях зияет "пропасть между странствующим по горам, лугам и озерам про¬поведником, чье обаяние напоминает Будду, хоть и является он на почве отнюдь не индий¬ской, и во всем противоположным ему агрессив¬ным фанатиком, смертельным врагом богосло¬вов и священников" (VIII, 255). Первый для Ницше — действительный Иисус, второй — ин¬терпретация, домысел, порожденный абсолютно чуждыми Иисусу инстинктами христианской пра-общины. Ницше решительно против того, чтобы смешивать черты "фанатика с типом Спа¬сителя". И вообще, он очень скептически отно¬сится к возможности выявить в Евангелиях ма¬ло-мальски достоверную историческую реаль¬ность. "Как можно, — пишет он, — вообще называть "источником" или "преданием" легенды о святых!" (VIII, 251)4 .
Однако реальные черты "психологического типа могли, — по мнению Ницше, — сохранить¬ся и в Евангелиях, вопреки самим Евангелиям, хоть и в изуродованном виде и вперемежку с чертами абсолютно чуждыми". Вопрос только в том, "возможно ли вообще еще представить этот тип на основе этого "предания" (VIII, 252)? На этот вопрос Ницше отвечает положительно и рисует свой портрет Иисуса.
Возникает и второй вопрос: существует ли в принципе психологическая возможность воз¬никновения такого типа? На этот счет у Ницше нет никаких сомнений: "Христианская практика — вовсе не фантазия, так же как и практика буддизма: это средство быть счастливым" (XV, 260). Но как психологическая возможность эта жизненная практика совершенно внеисторична, то есть она не возникла в какой-то специфиче¬ской исторической ситуации и потому "возмож¬на в любой момент", в любую эпоху, в том числе и сегодня. "Подобная жизнь еще и сегодня не только возможна, но для некоторых людей даже и необходима: подлинное, изначальное христи¬анство будет возможно во все времена" (VIII, 265). Вот почему этот тип снова и снова возрож¬дался на протяжении христианских тысячеле¬тий, например, во Франциске Ассизском (VIII, 252) (но отнюдь не в таких людях, как Паскаль, чьи силы были сломлены идеалами извращен¬ного христианства, — XV, 238 слл.). А поскольку эта жизненная практика возможна прежде всего в эпохи нарастающего декаданса, то для наших времен она подходит как нельзя больше. "Наш век в известном смысле созрел для этого (я имею в виду его упадок — декаданс) и напоми¬нает времена Будды... И потому снова возможно христианство без абсурдных догм" (XV, 318).
В заключение сформулируем еще раз — сло¬вами самого Ницше — в чем выражается эта христианская жизненная практика Иисуса: "Всякий, кто сказал бы сегодня: "Я не желаю быть солдатом", "Мне нет дела до суда", "Я не ста¬ну прибегать к помощи полиции", "Я не желаю делать ничего, что может потревожить мой внут¬ренний покой, и если мне придется из-за этого страдать, само страдание сохранит мне мой по¬кой лучше всего на свете", — тот христианин" (XV, 299). А с точки зрения социологической Ницше высказался об этом христианстве так: "Христианство возможно как самая частная из форм частной жизни; оно предполагает узкое, отъединенное от мира, абсолютно аполитичное сообщество — его место в монастыре" (XV, 298)5 .

б) Извращение Иисусова христианства
В каком соотношении находятся Иисус и христианство? Ницше заявляет: христианство с самого начала есть полное извращение того, что было истиной для Иисуса. "В сущности, христи¬анин был только один, и тот умер на кресте" (VIII, 265). Тут случай, историческое совпаде¬ние; совсем иные мотивы — жажда мести и све¬дения счетов — воспользовались именно Иису¬сом, перетолковали все слова его и дела, присо¬чинили и то, чего не было, совершенно чуждое и невозможное для него, и превратили его тем
христианский" у Ницше меняется. Если Иисус — христианин, то первоначальная община, и уж тем более вся позднейшая Церковь для Ницше — абсолютно антихристианское явление. Одна¬ко чаще всего под словом "христианство" он по¬нимает именно это христианство апостолов и Церкви. А сам Ницше будет, следовательно, ан¬тихристианином в третьем, отличном от первых двух, смысле: противником Иисуса (впрочем, с должным уважением к его правдивости) и в то же время противником апостолов и Церкви (со всем презрением к их неправдивости); посколь¬ку и тот, и другие для Ницше — симптомы жиз¬ненного упадка. Хоть он и изображает Иисуса во всем блеске его сияющей искренности, он без малейшего колебания отвергает его.
Иисус, по Ницше, — не родоначальник и не исток христианства, а всего лишь одно из средств, которое христианство использовало в своих целях наряду с другими; вот почему ис¬тина Иисуса радикально извращена в христиан¬стве с самого начала. История христианства не есть процесс постепенного отпадения от перво¬начальной правды, которая незаметно утрачива¬лась; христианство стоит на совершенно иных принципах и родилось из иных истоков. Чуже¬родного ему решительно во всем Иисуса оно ис¬казило при первом же соприкосновении, при первой же попытке присвоить его себе.
Мысль об отпадении сама по себе есть мысль христианская; до Ницше отпадение понимали как ослабление, разжижение, облегчение истин¬ного, первоначального христианства, данного в Новом Завете, или измену ему. На протяжении всех христианских столетий не прекращались попытки вернуться из этого состояния отпаде¬ния к подлинному Новому Завету через возрож¬дение, восстановление изначальной веры. Но для Ницше извращение христианства отнюдь не отпадение, проявляющееся лишь постепенно вследствие исторических изменений; оно со¬ставляет сущность христианства и присутствует в нем с самого начала. Сами Евангелия, весь корпус Нового Завета — уже извращение.
Смысл этого извращения Ницше усматри¬вает в следующем.
Иисус реализовал жизненную практику, а в Новом Завете речь идет не о жизни, а о вере. Но: "Если быть христианином сводится для Вас к тому, чтобы признавать некую истину, то Вы просто-напросто отрицаете христианство. Вот почему никаких христиан на самом деле не бы¬ло" (VIII, 266). Христос — как и Будда — отли¬чался от других людей поступками, а христиане с самого начала отличались от других лишь ве¬рою.
Вера стала учением. То, что было символом сообщаемого блаженства, стало ощутимой ре¬альностью: "сплошные факты и личности вместо символов, сплошная история вместо вечных ре¬алий, сплошные формулы, обряды и догмы вме¬сто практики жизни" (XV, 260). "Священное ска¬зание заступило на место символического Те¬перь и Всегда, Здесь и Повсюду; чудо — на место психологического символа" (XV, 287). Из Иису¬совой истины, оспаривающей реальность всего личного и исторического, "фабрикуется" личное бессмертие, личный Спаситель, личный Бог (XV, 286). Но: "Ничего не может быть более чуж¬дого христианству, чем все эти грубые церков¬ные пошлости о Боге как личности, о грядущем "Царстве Божием", о потустороннем "Небесном Царствии", о "Сыне Божием" — втором Лице Троицы... Все это — всемирно-исторический ци¬низм, нагло издевающийся над символом..." (VIII, 260).
Прежде всего на место действительного Иисуса подставили выдуманный образ Иисуса: борца и фанатика, нападающего на священников и богословов; затем, в интерпретации Павла, по¬явился образ Спасителя, в котором важны были, собственно, лишь смерть и воскресение.
По мере того, как Ницше отмечает одно за другим все проявления "Великого Извращения", в нем растет изумление перед открывающейся ему картиной: "Человечество преклоняет колена перед прямой противоположностью того, что со¬ставляло источник, смысл и право Евангелия; в понятии "Церковь" оно освящает именно то, от чего стремился уйти блаженный "Благовестник" и что он считал наконец преодоленным — едва ли можно отыскать более поразительный при¬мер всемирно-исторической лжи..." (VIII, 262).

в) Истоки христианского извращения
С извращения христианство началось, из¬вращение составляет его фундамент, но само это извращение тоже должно иметь свои истоки. Истоки эти отнюдь не в миролюбивом отказе Иисуса от всякой борьбы; не в его жизненной практике, плодом которой было блаженство здесь и теперь в тихом непротивлении; не в его отрешенности от мира и от смерти. Корни хри¬стианства в совсем ином стереотипе человече¬ского мироотношения, который именно в той исторической констелляции смог обрести неви¬данное доселе могущество: это рессантимент не¬удачников и ничтожеств, злоба всех угнетенных и униженных, зависть всех серых и посредствен¬ных. Тут Ницше принадлежит честь психологи¬ческого открытия, а именно: рессантимент не¬мощи, проистекающий из воли к мощи, силе и власти, гнездящейся в самой немощи, бессилии и унижении, способен стать творческой силой, порождающей новые ценности, идеалы и поня¬тия. В пафосе моралиста Ницше видит скрытую подлость, стремящуюся взять реванш; в фана¬тизме справедливости — тайную жажду мще¬ния; в идеальных ценностях — подспудную борьбу против всего действительно высокого. Совокупность всех этих мотивов способна про¬извести на свет особую рафинированную духов¬ность, принимающую все новые возвышенно сублимированные формы. С помощью этой психологии Ницше и пытается постичь истоки и пути развития христианства. Христианство норовит использовать в своих интересах любую истину, с которой ему приходится столкнуться, в том числе и истину подлинного Иисуса; оно присваивает ее, перетолковав и извратив до не-узнаваемости, и заставляет работать на себя — хоронить заживо все, что есть на свете высокого, могучего, благородного, все здоровое, сильное, великодушное, цветущее и жизнеутверждающее.
Уже первоначальная апостольская община представляла собой, по Ницше, "мир, словно вы¬шедший со страниц русского романа, — прибе¬жище отбросов общества, нервных больных и инфантильных идиотов" (VIII, 254). А в позднеантичном мире эти люди повсюду встречали родственные души. Ибо в недрах здорового язы¬чества давно уже росло антиязычество — урод¬ливые и больные религиозные формы, против которых боролся еще Эпикур. И вот христиан¬ство "проглотило и усвоило" учения и обряды всех подземных культов Римской империи, бес¬смысленные порождения всех видов больного разума". Ибо "судьба христианства заключается в том, что вера его не могла не стать столь же больной, низменной и вульгарной, сколь болез¬ненны, низменны и вульгарны были потребности, которым оно должно было удовлетворять" (VIII, 262).
Языческий мир позволил этому антиязычеству, этому "дохристианскому христианству", расцвести на вершинах своей философии: Со¬крат и Платон для Ницше — первые провозве¬стники этого рокового явления. Значит, антич¬ность сама породила христианство, это ее родное дитя. Христианство не напало на нее извне, как нечто чуждое, и потому всякому честному врагу христианства должна внушать подозрения и са¬ма античность: "Мы слишком сильно страдаем от наших заблуждений и слишком зависим в них от античности, чтобы относиться к ней снисходительно, во всяком случае, сейчас, и, ве-роятно, еще очень долгое время. На античности лежит вина за чудовищнейшее из преступлений человечества — за то, что оказалось возможным то христианство, которое мы знаем. Вместе с христианством будет выброшена на свалку и ан¬тичность" (X, 403 слл.).
Христианство вобрало в себя все мистерии. все поиски спасения — жертвенность, аскетизм. теории двух миров и философию мироотрицания, — все проявления ущербной и угасающей жизни. Оно одержало победу над всеми своими конкурентами, вроде культа Митры, впитав в се¬бя их содержание и усилив их мотивы. И это удалось ему, полагает Ницше, исключительно благодаря его специфическим историческим корням, благодаря его происхождению непос¬редственно из иудаизма. По своим последним мотивам, равно как и по их концентрации и ин¬тенсивности, христианство есть чисто иудей¬ский феномен.
"Евреи — любопытнейший народ в мировой истории: только они, будучи поставлены перед вопросом "Быть или не быть?", с абсолютной и устрашающей сознательностью выбрали бытие любой ценой. А ценой этой стало радикальное извращение всякой природы, всякой естествен¬ности, всякой реальности..." (VIII, 243). Они из¬вратили ценности, изобретя моральные идеалы, которые — до тех пор, пока в них верят, — пре¬вращают их немощь в мощь, а их ничтожество — в ценность. Именно здесь "инстинкт рессантимента — злобной зависти — достиг степени гениальности и изобрел иной мир", из которого всякое жизнеутверждение выглядит злом.
Отрицание власти, могущества и успеха в мире, где торжествует жизнь, радость и счастье, вынуждало еврейский инстинкт отрицать вся¬кую вообще реальность, в том числе и истори¬ческую реальность их собственного прошлого. героического и воинственного. Еврейские свя¬щенники оболгали и извратили историю Изра¬иля точно так же, как Павел — историю Иисуса и его первых учеников. Источник того и другого — смертельная ненависть к реальности.
Ради самоутверждения в реальности еврей¬ский инстинкт использовал все подземные си¬лы, какие только могли послужить ему. Еврей¬ский народ, "народ, наделенный жизненной си¬лой неслыханной цепкости", "добровольно встал на сторону всех упаднических — декадентских — инстинктов, будучи поставлен в невыноси¬мые условия и руководствуясь глубочайшей мудростью самосохранения". При этом, правда, сами евреи "составляют полную противополож¬ность всякому упадничеству: им лишь при¬шлось изображать из себя декадентов, создавая подчас действительно убедительную иллюзию". "Для этого типа людей, которые домогаются власти среди евреев и христиан — людей свя¬щенного склада — декаданс есть лишь средство" (VIII, 244).
Христианство — но не Иисус — есть для Ницше не что иное, как доведенный до логиче¬ского предела иудаизм. Выступив "в виде хри¬стианства", иудейский инстинкт "разделался, на¬конец, и с последней формой реальности — с "избранным народом", с реальностью еврейства как такового" (VIII, 249).
Вновь и вновь возвращается Ницше к опи¬санию различных сторон того длительного, не прекращающегося в истории процесса извраще¬ния, который он называет денатурализацией, или обезъестествливанием ценностей, мошен¬ничеством с ценностями, на место которых под¬совываются насквозь пропитанные моралью фальшивки. В истории человечества одни лишь евреи приняли участие в этом процессе от на¬чала до конца, проследовав по всем его ответв¬лениям, реализовав последствия всех его ценно¬стных установок. "В результате они настолько запудрили мозги человечеству, до одури накор¬мив его своей ложью, что нынешний христиа¬нин считает себя вправе не принимать иудаизма и не любить евреев, не понимая, что сам он — всего лишь последний вывод из иудаизма" (VIII, 243). А всех тех, кто содействовал этому процес¬су еще до возникновения христианства: Плато¬на, стоиков и других, Ницше называет "заражен¬ными еврейским ханжеством" (XV, 289).
Сразу после смерти Иисуса нарождающееся христианство совершило свой первый подлог, оболгав самую действительность Иисуса. Расте¬рянные ученики после распятия недоуменно спрашивали: "Кто это был? Что это было?" И от¬вет явился, но подсказала его воля к борьбе, воп¬реки всей жизненной практике Иисуса. Иисус рассматривался отныне как мятежник, подняв¬шийся против господствующего порядка вопре¬ки безграничному непротивлению Иисуса на стоящего. Рессантимеит учеников не прощал никому ничего; "всё подавило и поглотило самое пеевашельское на свете чувство — жажда мести. Им нужно было сведение счетов — "суд"... А по¬том явился Павел и дал ответ на вопрос: "Как мог Бог допустить такое?" — "Бог отдал Своего Сына в жертву". Отныне учение о воскресении и суде, о личном бессмертии стало догмой — вещь, абсолютно чуждая Иисусу (VIII, 296 слл.).
г) дальнейшее развитие христианства
История христианства отмечена для Ницше уловлением все болынего числа душ с помощью извращения ценностей, взятого христианами на вооружение с самого начала. Однако это влечет за собой и неслыханные доселе душевные ос¬ложнения. В периоды подъемов люди достигают столь мощного духовного напряжения, что в конце концов лаже сильные и благородные не могут нс подчиниться идеалам христианства, но в душах их никогда не прекращается борьба про¬тив этих идеалов. Кончается это, как правило, разрядкой — приземлением воспарившего в за¬облачные христианские высоты духа. Так возни¬кают псевдоморфозы христианских идеалов. Среди всех этих псевдоморфоз Ницше признает некоторое достоинство лишь за иезуитством. Но ничего, кроме презрения, не заслуживают, с его точки зрения, такие псевдоморфозы христиан¬ских идеалов, как обмирщенная мораль, либе¬ральное и социалистическое мировоззрение — этакие помочи, с помощью которых христиан¬ство до сих пор направляет каждый шаг евро¬пейскою человечества, несмотря на все его яко¬бы неверие,
Мы не можем передать все размышления Ницше по поводу этого огромного отрезка хри стианской истории; приведем примеры лишь некоторых его соображений.
Вот Ницше характеризует технику пропове¬ди и распространения христианства. Главный принцип этой техники: "Неважно, истинно ли, важно, работает ли". "Недостаток интеллектуаль¬ной честности" позволяет воспользоваться лю¬бой ложью, лишь бы она усиливала "теплоту" в душе, лишь бы люди "веровали". Отсюда разви¬вается "целая методика, настоящая школа совра¬щения в веру: принципиальное презрение и уни¬жение тех сфер, из которых могло бы прийти сопротивление (разума, философии и мудрости, сомнения и осторожности); беззастенчивое са¬мовосхваление и превознесение учения при по¬стоянном напоминании, что оно дано нам са¬мим Богом... что в нем ничего нельзя критико¬вать, но должно все принимать на веру... и при¬нимать должно не как-нибудь, а в состоянии глубочайшего смирения и благодарности... По¬стоянная спекуляция на рессантименте — игре на чувствах злобы и зависти, которые низшие всегда испытывают по отношению к высшим... Эта проповедь вербует всех сбившихся с пути и отверженных... кружит бедные, маленькие, глу¬пые головы, превращая их в фанатиков и застав¬ляя надуваться спесью из-за нелепейшей фан¬тазии — будто они суть смысл и соль земли... Это учение отлично поняло, как велика мощь па¬радокса; с его помощью оно поражало, возму-щало, раздражало и увлекало на борьбу, на пре¬следование и разгром врагов..." (XV, 268).
Самое неожиданное то, что христианские идеалы каким-то непостижимым путем порабо¬щают души даже благородных и сильных, и это¬го-то и добивается христианство. Вот в чем глав¬ная загадка христианской истории, которую Ницше пытается разгадать с помощью психологии, но удается ему .это плохо. Христианский идеал "созвучен трусости и тщеславию утомлен¬ных душ, но и сильнейшие из людей знают ми¬нуты усталости, и тут-то и совершается подме¬на: то, что кажется самым нужным и желанным в подобном состоянии — доверие, беззлобность, нетребовательность, терпение, любовь к себе по¬добным, возвышенность, предание себя па волю Божию, освобождение от собственного Я и са-моотвержение, — выдается за нечто нужнейшее и желаннейшее само по себе " (XV, 328). И Ниц¬ше заключает: "Что ненавидим мы в христиан¬стве? — То, что оно стремится сломить сильных, превратить их мужество в расслабленность, ис¬пользовать всякую дурную минуту, когда они подавлены и утомлены, чтобы заменить их гор¬дую уверенность беспокойством и бесплодными угрызениями; что оно умеет отравить их благо¬родные инстинкты и сделать больными здоро¬вые, обращает их волю к власти внутрь — против них самих, так что и самый сильный в конце концов тонет, захлестнутый волнами самоуни¬чижения и самоистязания: известнейший при¬мер такой чудовищной гибели — гибель Паска¬ля" (XV, 329).
Однако в подобной борьбе возникает колос¬сальное напряжение духа, которое Ницше счи¬тает побочным следствием христианства и при¬ветствует как возможность нового взлета чело¬вечества: без этого духовного напряжения чело¬вечество, преодолев христианство, никогда не узнало бы, какие у него есть шансы. Себя Ницше считает одним из тех, в ком порожденное хри¬стианством напряжение достигло наибольшей силы. Но удастся ли человечеству воспользо¬ваться открывающимися ему возможностями; сработает ли напряжение и сохранится ли оно — это великий исторический вопрос; ибо опасность здесь по меньшей мере так же велика, как и шанс на удачу. Ибо на пути вверх человеку препятствуют, может быть, еще более могуще¬ственные, чем само христианство, исторические феномены, суть которых в духовной разрядке, снятии всякого напряжения (VII, 5; XVI, 196, 394). Иногда кажется, что эти расслабляющие явления ненавистны Ницше еще больше, чем христианство как таковое. Тут уже полная ката¬строфа, хуже некуда. На первом плане среди этих явлений для Ницше, кроме иезуитства, дух современной демократии и всего, что с ней свя¬зано.
Либерализм, социализм, демократия, каки¬ми бы антихристианскими лозунгами они ни прикрывались, суть для Ницше порождения ут¬ратившего напряжение и расслабившегося хри¬стианства. Именно в них христианство продол¬жает сегодня жить; благодаря удобной лжи хри¬стианского происхождения в светском обличье оно сохраняет себя и свое влияние. Нынешние философия и мораль, "гуманизм" и в особенно¬сти идеалы равенства — не что иное, как заву¬алированные христианские идеалы. То, что вся¬кому ничтожеству, бессилию, слабости должно помогать, поскольку они слабы; что всякое би¬ологическое человеческое существо уже просто в силу своего существования как такового вправе притязать на то, что доступно лишь человеку из¬вестного ранга; что любой дурак и тупица может и должен учиться тому, что подобает лишь ода¬ренному умом от рождения, в ком рождаются живые идеи; то, что абсолютное первенство при¬знано за простым фактом бытия человеческого, а не за его содержанием, и энтузиазм, подлинное в человеке и волевое начало в нем лишились своего значения; что делают вид, будто все до¬ступно каждому, будто и не существует суровой данности; что нынче не желают принимать ре¬шения и брать на себя ответственность; что ду-ховное и идеальное используется на самом деле лишь как средство ради самосохранения и со¬хранения власти в фактически никогда не пре¬кращавшейся борьбе за существование, в кото¬рой надо победить во что бы то ни стало, "любой ценой",— так вот, для Ницше все это — плоды Великого Извращения, позднеантичного, иудей¬ского, христианского. Во всех исторических пе¬рипетиях эти идеалы сохраняют все ту же из¬вечную лживость, остаются все так же далеки от реальности. Когда же они, наконец, изнашива¬ются, ветшают и позволяют людям разглядеть себя через прорехи насквозь, тогда на свет яв¬ляется нигилизм, который ни во что больше не верует, не почитает истинным ничего — либо все без разбору, не имеет почвы под ногами и по сути своей Яйляется следствием именно христи¬анства, но христианства "Великого Извраще¬ния", а не христианства Иисуса.
Не перечесть всех явлений, в которых Ниц¬ше разоблачает псевдоморфозы христианства в современном мире. Наименее враждебно отзы¬вается он, пожалуй, об "эвтаназии христианства" в буржуазном мире.
По-настоящиему активные люди обходятся сегодня вовсе без христианства, а думающие люди среднего духовного уровня пользуются ис¬правленным христианством, которое Ницше изображает так: "Бог, который по любви своей устраивает все так, чтобы нам же в конце концов было лучше... чтобы все в целом всегда выходило хорошо и правильно, так что ни у кого не было бы оснований жаловаться на жизнь или тяго¬титься ею... одним словом, не Бог, а обоготво¬рение резиньяции и скромности — это лучшее, что еще осталось от христианства... Этакий мягкий морализм... Остались не столько "Бог, свобода и бессмертие", сколько благожелатель-ность и благопристойность, а также вера, что и во всем мироздании воцарятся однажды благо¬желательность и благопристойность" (IV, 88).