ленок и, думаю, никогда не предавал его в сердце своем" ("Письмо к Гасту", 21.7.81). Он может одобрительно высказываться и о воздействии Библии: "Неизменное благоговение перед Биб¬лией, сохраняющееся в Европе, в общем, и по сей день, — это, пожалуй, лучший образчик культуры и утончения нравов, каким Европа обязана христианству..." (VII, 249). Более того, Ницше, отпрыск священнических семей по ли¬нии обоих родителей, видит в совершенном хри¬стианине "благороднейший из человеческих ти¬пов", с какими ему приходилось сталкиваться: "Я почитаю за честь, что происхожу из рода, в котором принимали свое христианство всерьез во всех отношениях" (XIV, 358).
Словом, если мы решим перебрать все вы¬сказывания Ницше о христианских предметах по отдельности, будь то о "священнослужителе" или о "Церкви", мы натолкнемся на подобные трудносовместимые оценки; правда, отрица¬тельные оценки будут в таком подавляющем большинстве, что положительные просто трудно будет заметить.
Так, священников он называет "коварными карликами", "паразитическим типом человека", "миропомазанными клеветниками", "ядовитыми пауками на древе жизни", "самыми ловкими из сознательных лицемеров", — и вдруг неожидан¬ный панегирик "в честь благородных священни¬ческих натур": "Народ тысячу раз прав в своей неизменной любви к людям этого типа: к крот¬ким, простым и серьезным, целомудренным священникам, которые принадлежат к нему и выходят из него, но выходят как посвященные, избранные, обрекшие себя на жертву ради него; и перед ними он может безнаказанно излить свое сердце..." (V, 287-288). К известным свя¬щенническим типам он выказывает чуть ли не
[4]

робкое уважение; именно христианство, полага¬ет он, "отчеканило самые, пожалуй, тонкие лица в человеческом обществе: лица, несущие на себе печать высокой и наивысшей католической ду¬ховности... Человеческий облик достигает здесь той всепроникающей одухотворенности, какая возникает в результате постоянного прилива и отлива двух родов счастья (чувства своей власти и чувства самоотречения)... здесь царит то бла¬городное пренебрежение к хрупкости нашего те¬ла и нашего счастья, какое бывает у прирожден¬ных солдат... Властная красота и утонченность облика князей Церкви во все времена служила для народа подтверждением истинности Церк¬ви..." (IV, 59-60). Иезуитов Ницше, как известно, особенно склонен поносить, однако не без вос¬хищения пишет он о том, "какой подвиг само¬преодоления возлагает на себя буквально каж¬дый иезуит: ибо та облегченная жизненная практика, которую проповедуют иезуитские учебники, предназначается отнюдь не для них самих, а лишь для мирян" (II, 77).
Церковь для Ницше — смертельный враг всего благородного на земле. Она отстаивает рабские ценности, она стремится растоптать всякое величие в человеке, она — союз больных, она — злокозненная фалыпивомонетчица. Одна¬ко и тут он не может отказать ей в своем ува¬жении как к особого рода власти: "Всякая Цер¬ковь есть прежде всего институт власти, обеспе¬чивающий высшее положении духовно одарен¬ным людям; она настолько верует в могущество духовности, что отказывается от всех более гру¬бых средств насилия, и уже по одному этому Церковь при всех обстоятельствах более благо¬родное учреждение, нежели государство" (V, 308). Размышляя об истоках могущества като¬лической церкви, Ницше приходит к заключе-
[5]

ник), что она черпает свою силу в тех, до сих пор еще многочисленных, священнических на-турах", которые добровольно "делают свою жизнь исполненной трудностей, а тем самым и глубокого смысла" (II, 76). Потому и борьбу против Церкви он одобряет отнюдь не во всех случаях: "Борьба против Церкви означает поми¬мо всего прочего также и сопротивление натур более низких, самодовольных, наивных и повер¬хностных против господства более глубоких, бо¬лее тяжелых и осмотрительных, а потому и бо¬лее злых и подозрительных людей, мучимых не¬престанным сомнением относительно ценности бытия и собственной своей ценности..." (V, 286).
Примеров подобных противоречивых оце¬нок и толкований можно привести еще много; важно другое: чтобы понять Ницше в целом, не¬обходимо понять эти его противоречия, ибо они не случайны. В поисках разумного и верного ис¬толкования двойственного отношения Ницше к христианству попытаемся подойти к проблеме вот с какой стороны.
Свое происхождение из дома протестантских священников и, следовательно, "естественную" близость к христианам сам Ницше расценивал как факт первостепенной важности, как нечто незаменимое. Однако сама эта близость приоб¬ретает для него совершенно иной смысл с тех пор, как он осознает, что большинство христиан — христиане несовершенные. Расхождение меж¬ду притязанием, требованием и действительно¬стью испокон веков было движущей силой хри¬стианства. Правда, нередко притязание, требую-щее невозможного, и действительность, отказы¬вающаяся повиноваться требованию, могут спо¬койно сосуществовать, не соприкасаясь. Но там, где они, встретившись, не дают друг другу по¬коя, может вырасти нечто из ряда вон выходя-
[6]

щее. Ницше замечает, что "дерзкий внутренний скептицизм" вырос "в Германии именно среди детей протестантских пасторов". Почему? "Слишком много в Германии философов и уче¬ных, которым случалось в детстве, послушав проповедь, перевести глаза на самого проповед¬ника (!)—и в результате они больше не верят в Бога... Немецкая философия есть, в сущности, не что иное, как неверие в homines religiosi ("лю¬дей религии"), в святых второго ранга, во всех деревенских и городских пасторов, включая и университетских богословов..." (XIII, 314).
Здесь намечена характернейшая особенность страстной ненависти Ницше: его вражда к хри¬стианству как действительности неотделима от его связи с христианством как требованием. И эту фактическую связь сам он рассматривает не как прах, который следует отрясти со своих ног, а как нечто весьма позитивное. Он отлично со¬знает, что именно моральный импульс христи¬анства впервые вызвал к жизни не знающую границ волю к истине; "что даже мы, сегодня ищущие познания, мы — безбожники и анти¬метафизики — зажигаем наши факелы от того старого пожара, разожженного тысячелетнею ве¬рой" (VII, 275). Вот почему он призывает "не просто отделаться от всего христианского, но преодолеть его через сверххристианское" (XVI, 390). Значит, Ницше понимает себя так: его мысль выросла из христианства под воздейст¬вием христианских же импульсов. Его борьба против христианства отнюдь не означает стрем¬ления просто выбросить его на свалку, отменить или вернуться в дохристианские времена: на¬против, Ницше желает обогнать его, преодолеть, опираясь на те самые силы, которые принесло в мир христианство — и только оно.
[7]

Ницше твердо знает: "Мы больше не христи¬ане", но к этому он тотчас прибавляет: "Быть христианами сегодня не позволяет нам само на¬ше благочестие — оно стало и строже, и каприз¬нее" (XIII, 318). Когда он противопоставляет всякой морали свое "по ту сторону добра и зла", он хочет сделать из морали нечто большее, чем мораль: "Мы желаем сделаться наследниками морали, уничтожив ее" (XII, 85). В наших руках "высокий результат, достигнутый прежним че¬ловечеством — моральное чувство" (XI, 35). "Все, что мы делаем, — всего лишь моральность, толь¬ко обратившаяся против своей прежней формы" (XIII, 125).
Именно христианские импульсы, то есть до¬стигшая высочайших степеней моральная прав¬дивость, во все времена возбуждали христиан¬скую борьбу против действительного, реального христианства, как оно проявляет себя здесь — во власти Церкви и в фактическом бытии и пове¬дении людей, называющих себя христианами. Эта борьба внутри христианского мира не оста¬лась без последствий — Ницше видит себя как раз последним из таких последствий. Века хри¬стианской культуры вывели новую христиан¬скую породу людей и породили, по его мнению, небывалую доселе возможность, реализации ко¬торой он посвящает самого себя: "Борьба против тысячелетнего христианско-церковного гнета создала в Европе великолепнейшее духовное на¬пряжение, какого никогда еще не бывало на зем¬ле: отныне, держа в руках столь туго натянутый лук, можно поразить самые отдаленные цели... Мы, добрые европейцы, носители свободного, очень свободного духа — мы сохранили все том¬ление духа, все напряжение духовной тетивы! Не исключено, что найдется у нас и стрела — зада-
[8]
ча, а может быть, даже и цель — кто знает?.." (VII, 5).
Подытожим: основной опыт собственной жизни Ницше — противостояние христианству из христианских побуждений — становится для него моделью всемирноисторического процесса. Век, в который он жил, обозначал для него — на историческом фоне тысячелетий — некий по¬воротный пункт, таивший одновременно и ве-личайшую опасность и величайшую возмож¬ность для души человека, для истины его оценок и ценностей, для самой сути человеческого бы¬тия. И Ницше сознательно вступает в самый центр этого водоворота мировой истории.
Чтобы измерить душевную глубину, в кото¬рой совершилась эта революция, нам следовало бы поставить вопрос так: каким образом она происходила в самом Ницше? Нам было бы же¬лательно увидеть его первоначальное наивное христианство, а затем шаг за шагом проследить, как совершалось превращение. Нас интересова¬ли бы подробности освободительной борьбы Ницше на пути его развития — из христианина в противника христианства. Но на самом деле ничего подобного никогда не происходило: Ницше с самого начала — и это чрезвычайно важно для характеристики его мышления в це¬лом — воспринял христианские импульсы именно в том виде, в каком они продолжали жить в нем до самой его смерти; то есть безус¬ловность высшей морали и истины он изначаль¬но ощущал как нечто свое, родное, как несом¬ненную действительность, но христианское со¬держание этой морали и этой истины, христи¬анские данности и христианские авторитеты не существовали для него как нечто реальное даже в детстве. Так что впоследствии ему не от чего было освобождаться: не было юношеских иллю-
[9]
зий, которые пришлось бы разбивать, не было праха, который пришлось бы отрясать с ног сво¬их. Ход размышлений мальчика-Ницше мы мо¬жем восстановить с помощью нескольких при¬меров.
Христианство как содержательное вероуче¬ние и догма чуждо ему с самого начала; он при¬знает в нем лишь человеческую истину в сим¬волической форме: "Главные учения христиан¬ства выражают лишь основные истины челове¬ческого сердца" (1862). А эти основные истины для мальчика те же, какими они останутся и для взрослого философа Ницше, к примеру: "Обре¬сти блаженство через веру — это значит, что не знание, а только лишь сердце может сделать нас счастливыми. Бог стал человеком — это значит, что человеку должно искать блаженства в беско¬нечном, но созидать себе свое небо на земле". Уже в ранней юности он записывает мысли, предвосхищающие его позднейшую критику христианства. Вот — против мировой скорби, которую порождает христианское миросозерца¬ние: это не что иное, как примирение с собст¬венным бессилием, благовидный предлог, изви¬няющий собственную слабость и нерешитель¬ность, трусливый отказ от созидания собствен¬ной судьбы. Мальчик уже пишет о своем подо¬зрении: "Не идет ли человечество две тысячи лет по ложному пути в погоне за миражом?" Или вот: "Нам еще предстоят великие потрясения, когда масса начнет сознавать, что все христиан¬ство стоит на одних лишь допущениях; что бы¬тие Божие, бессмертие, авторитет Библии, инс¬пирация всегда были и останутся под вопросом. Я пробовал все это опровергать: о, до чего же легко разрушать, но вот строить!.." Поначалу мальчик высказывает лишь гипотезы — нере-шительно, с сомнением и колебанием; с годами
[10]
характер высказывании изменится радикально: всякая страсть начинается с ошеломления, и только позднее превращается в волю к борьбе. Но принципиальная позиция налицо уже в ре¬бенке и останется неизменной до конца.
Если мы сравним в этом отношении Ницше с Киркегором, разница окажется колоссальной. У Киркегора христианская вера всегда покоится в глубине его души, где-то на самом дне; до кон¬ца дней он не теряет связи с нею, именно с ис¬торическим ее содержанием: "потому что так сказал мне отец". Ницше же, напротив, истори¬ческое содержание христианства изначально чуждо. В результате Киркегор удостоился посвя¬щения — проник в самые глубины христианско¬го богословия. А Ницше и в голову никогда не приходило, что у этого богословия могут быть глубины, и до его возвышенных и утонченных конструкций ему просто не было дела.
Все вышесказанное позволяет нам наметить основное направление предпринятого нами кри¬тического анализа. Во-первых, мы рассмотрим прежде всего, каким образом борьба Ницше против христианства мотивируется христиан¬скими импульсами и в какой степени он сам это сознает. Во-вторых, нам предстоит убедиться в том, что христианские импульсы Ницше с са¬мого начала лишены всякого христианского со¬держания, превратившись в голую движущую энергию. А отсюда мы сможем разглядеть, в-третьих, тот путь, на котором Ницше громил од¬ну за другой все позиции, какие ему случалось занимать, и который привел его к нигилизму. Причем стоило ему самому отдать себе отчет в том, куда он движется, как он тотчас объявлял движение к нигилизму неизбежным для всей эпохи; правда, толпе оно только еще предстоит в будущем, но он, Ницше, отныне станет совер-
[11]
шать его вполне сознательно и пройдет этим пу¬тем до конца. Однако отнюдь не ради того, чтобы остаться нигилистом, нет, но чтобы открыть аб¬солютно новый источник сопротивления ниги¬лизму, антинигилистического движения. И пе¬ред лицом этой новой философии мы попыта¬емся дать ответ на наши последние вопросы: со¬хранила ли эта философия что-нибудь общее со своим христианским исходным пунктом? и су¬ществует ли она вообще в действительности? а если да, то какого рода эта ее действительность?
Однако прежде чем подойти к этим крити¬ческим вопросам, нужно уяснить взгляды Ниц¬ше на сущность и историю христианства. Изла¬гая их, мы оставим вначале без внимания про¬тиворечивые высказывания и дадим единую, четкую картину так, как она выступает на пер¬вый план в поздних сочинениях Ницше. Лишь разглядев ее во всей ее резкости, мы можем дви¬нуться глубже и постараться рассмотреть второй план — глубинную взаимосвязь мыслей; отсюда первоначальная картина покажется поверхност¬ной и грубой — такую сам Ницше едва ли мог считать абсолютным и окончательным знанием.
[12]